Альманах Россия XX век

Архив Александра Н. Яковлева

«РЕЗОЛЮЦИЯ Н.С. ХРУЩЕВА ПРОИЗВЕЛА МАГИЧЕСКОЕ ДЕЙСТВИЕ НА КГБ, ВОЕННУЮ ПРОКУРАТУРУ… АППАРАТ КПК ПРИ ЦК КПСС»: За кулисами реабилитационного процесса. Документы о ленинградских ученых, репрессированных в годы Великой Отечественной войны. 1957–1970 гг.
Документ № 2

Записка К.И. Страховича в КПК при ЦК КПСС

16.09.1957

Председателю Комитета партийного контроля тов. Н.М. Швернику


 

При сем прилагаю мою записку о следствии по моему делу, которое проводилось в период декабрь-апрель 1941–1942 гг. Ленинградским управлением НКВД. Эта записка составлена мной на основании разговора с представителем Комитета партийного контроля.

Считаю необходимым обратить Ваше [внимание], что данная записка составлена исключительно по памяти о событиях, имевших место более 15 лет тому назад в весьма тяжелую для меня пору жизни. Сейчас, когда я определением Военной коллегии Верховного суда СССР от 28 мая 1955 г. признан совершенно невиновным за отсутствием состава преступления, все подробности этих гнетущих воспоминаний я инстинктивно стараюсь забыть, и действительно уже забыл, особенно в части дат, условий, конкретных разговоров и вопросов и т.п. Поэтому полагаю, что наиболее точно все эти события представлены в моих показаниях, записанных в протоколах Военной прокуратуры как центральной, так и Ленинградского округа, составленных в конце 1954 г. и в первой половине 1955 г. Лично у меня нет никаких материалов, которые позволили бы более точно восстановить прошлое, столь тягостное не только для меня, но и для всей моей семьи, пострадавшей из-за меня.

Сейчас я морально и материально всем вполне доволен и благополучен и по мере моих физических сил стараюсь, как и раньше, быть полезным нашему Отечеству, и мне хочется навсегда забыть все то горе и ужас, которые были сделаны мне и моей семье недостойными людьми, которые по своему существу не имели никакого отношения к нашему Советскому Государству.

Поэтому я очень прошу, если это возможно, не заставлять меня более чем в пятый раз за три года вспоминать обо всех этих событиях.

 

Ленинград

16 сентября 1957 г.

 

К. Страхович

 


Приложение

Записка о следствии по делу К.И. Страховича, проводившемуся в 1941–1942 гг. Ленинградским Управлением НКВД

 

Я был арестован органами УНКВД ЛО 20 декабря 1941 г. в помещении спец. отдела Ленинградского университета в 11 часов утра, куда я зашел по служебным делам, т.к. в то время я был заведующим кафедрой гидродинамики ЛГУ и начальником аэродинамической лаборатории НИИ математики и механики при ЛГУ.

Там (в спец. отделе) мне двумя сотрудниками НКВД был предъявлен ордер на обыск и арест и был сделан личный обыск. После этого меня отвели в помещение бытовок аэродинамической лаборатории в главном здании ЛГУ, где я временно проживал со своей семьей (жена, 10-летний сын, мать жены), т.к. моя квартира сильно пострадала после первых бомбардировок Ленинграда 6 и 8 сентября 1941 г. При обыске у меня и у моей жены были изъяты все деньги, приготовленные в связи с предполагаемой нашей эвакуацией из Ленинграда, и имевшиеся ценности (гос. займы, золотые часы моего отца, золотое кольцо моей жены и т.п.). Затем я был отвезен этими же сотрудниками НКВД на машине на мою квартиру по Конной ул. 5/3, кв. 26, где был произведен обыск, длившийся более 6 часов. При обыске были дополнительно отобраны некоторые фамильные фотокарточки моих и жениных родственников, относящиеся к старым дореволюционным годам, например к русско-турецкой войне 1877–78 гг. Никаких документов, которые были бы мне предъявлены как обличительные, изъято не было. Поздно ночью я был доставлен во внутреннюю тюрьму УНКВД ЛО на ул. Войнова, где был помещен в одиночку 6-й галереи. На следующий день вечером меня вызвали на первый допрос к ст. следователю Кружкову Николаю Федоровичу. Этот следователь, не задавая мне никаких вопросов, заявил, что я государственный преступник, что меня давно пора уничтожить, что все данные о моих преступлениях есть в НКВД, что только из снисхождения к моей научной деятельности НКВД решило меня не уничтожать и позволить «чистосердечно признаться» во всех преступлениях и тем самым получить облегчение своей участи. Далее он подчеркнул, что любое «запирательство» отразится на моей семье, особенно на жене и т.д. Когда после окончания этой «речи» Кружкова я ответил, что не чувствую за собой никакой вины перед Советским Государством, т.к. никогда никаких преступлений не совершал, Кружков затопал ногами, закричал и ругался самой отборной руганью, вырвал стул, на котором я сидел, и заявил, что он допросит мою жену так, что заставит меня во всем «признаться». Тогда я начал подписывать то, что он сам писал в протоколе допроса о моем мнимом участии в «контрреволюционной» группе чл[лена]-кор[респондента] АН СССР, профессора, доктора В.С. Игнатовского. Сейчас я уже не помню, что за чушь я тогда подписал. Следующие допросы проводились следователем Артемовым, который вызывал меня подряд 6–7 дней сразу после отбоя (9.30 ч. вечера) и держал стоя или сидя на крае стула до 7 ч. утра, до подъема. Днем в камере мне не позволяли ни спать, ни лежать. Метод следовал тот же, как у Кружкова, т.е. отказ от подписи — репрессии семьи и главным образом жены. Подписывал я протоколы через день или два после допроса. Я не могу вспомнить всего, что я подписывал, но это все было очень грубой, глупой ложью, изобретенной следователем Артемовым. Так, например, в одном случае выходило, что я 12–13-летним мальчиком предвидел нападение на СССР гитлеровской Германии, т.е. в 1916–17 гг. я узнал о событиях 1941–45 гг., или все мои разговоры с проф. В.С. Игнатовским в период 1927–30 гг. на научные темы представлялись как разговоры о подготовки помощи Гитлеру, когда он нападет на Советский Союз, т.е. мы предвидели поведение Гитлера за три-четыре года до его прихода к власти в Германии. То, что я с проф. В.С. Игнатовским не встречался, следователь Артемов не принимал во внимание. А мое указание на полную поддержку мероприятий Советского Правительства, которую высказывал В.С. Игнатовский при моих разговорах с ним в 1927–30 гг., признано было следователем несущественным.

Окончание следствия я опять проходил у следователя Кружкова. Здесь я запомнил такие факты: а) следственный материал был представлен для подписи не прошитым и не опечатанным; б) Кружков, так же как и раньше Артемов, предупредил меня и др. заключенных, чтобы мы не отказывались от своих показаний на суде, т.к. тогда НКВД от нас тоже «откажется» и будем уже наверное расстрелянные и пр.; в) одновременно с этим Кружков сказал, что он надеется, что после суда мы разоблачим др[угих] ученых-контрреволюционеров, что сейчас не успели сделать из-за спешности суда; г) тогда же я его спросил: как быть с моими оборонными работами, которые я проводил в то время в ЛГУ, он ответил, что после суда он меня вызовет для этих разговоров; д) после всего он прочел список лиц, привлекаемых к ответственности как «соучастников» и «контрреволюционеров». Я сейчас помню, что в этом списке были фамилии чл.-кор. АН СССР проф. доктора Н.С. Кошлякова (сейчас проживает в Москве) и Т.П. Кравца (умер в 1955 г. в Ленинграде).

В ночь с 13 на 14 января 1942 г. Военный трибунал Ленинградского фронта приговорил меня и других обвиняемых по делу Игнатовского к расстрелу. После приговора нас доставили во внутреннюю тюрьму НКВД и разместили в одиночке, где уже было по 15–18 смертников по другим делам. В один из следующих дней я через корпусного передал заявление по вопросам оборонных работ. Такое же заявление подал сидевший со мной в камере доцент ЛГУ Н.А. Артемьев, осужденный к расстрелу по тому же делу. Дня через три я и Артемьев были вызваны к Кружкову по очереди. Кружков принял нас в одном из следственных помещений внутренней тюрьмы. Там мне Кружков сказал, что в современном моем положении смертника единственный путь спасения — это «раскрытие» всех «контрреволюционных» Ленинградских ученых. При этом он указал на некоторые фамилии, которые НКВД известны как контрреволюционеры. Сейчас я помню фамилии Кошлякова и Розе Н.В. Затем мне дали бумагу и перо и я написал о своих работах и в конце назвал вышеназванных лиц и еще других лиц, фамилии которых я забыл, и без всяких доказательств охарактеризовал их контрреволюционерами. Когда я вернулся в камеру, то Артемьев мне сказал, что у него с Кружковым был аналогичный разговор и что он тоже писал о своих работах и о «контрреволюционерах-ученых».

Кажется 27 или 28 января, поздно вечером меня вызвали из камеры смертников и привели в кабинет Кружкова, где на его месте сидел человек в форме капитана ГБ с орденом Красной Звезды, еврейского типа. Впоследствии я узнал, что это Альтшуллер, зам. нач. КРО. Альтшуллер после вопросов о моем здоровье сказал мне, что мое положение может резко измениться (вплоть до полного освобождения), если я помогу органам НКВД разоблачить «К-р организацию Ленинградских ученых», о которых у него есть все основные данные. Он назвал фамилии целого ряда лиц, в том числе проф. Кротова. Не помню сейчас, кто из присутствовавших — Подчасов или Кружков, указал фамилию проф. Н.П. Виноградова, и Альтшуллер подтвердил ее с особым подчеркиванием. Я тут же сказал, что со всеми этими людьми я либо не знаком, либо мало встречался, особенно после начала войны, и что все написанное мною о них может быть только «предположительным» (т.е. выдумкой). Альтшуллер сказал, что это неважно, лишь бы было «соответственно». Должен подчеркнуть, что точные выражения и слова я уже смутно помню и передаю только основной смысл разговора. После этого меня отвели в отдельную камеру, дали бумагу, и я начал писать «сочинение на заданную мне тему». Необходимо отметить, что с этой ночи меня начали лучше кормить (250 г хлеба вместо 125, баланда и жидкая каша вместо одной баланды). Кроме того, мне иногда давали на следствиях куски хлеба и какую-либо еду. Когда я передал при следующем вызове написанное, а затем мне дали подписать уже его в напечатанном на машинке виде, то там не было первой моей фразы, что написанное является моим предположением. Я обратил внимание на это Альтшуллера, на что он ответил, что «это так нужно». Далее следовал ряд мучительных допросов у Кружкова и Подчасова, на которых приходил Альтшуллер. Мне [говорилось] на допросах, чтобы я подписывал, что они писали, то обещали освобождение, то угрожали смертью, арестом моей жены и близких. Даже один раз я услышал в соседнем кабинете голос моей жены. Как потом выяснилось, ее туда действительно ночью привозили. Альтшуллер требовал, чтобы я признал себя министром какого-то «правительства», которое, по словам Альтшуллера, заседало у меня на квартире, угол Садовой и Невского, где я никогда не жил и никогда не бывал. Далее Альтшуллер утверждал, что ко мне «приходил немецкий майор», фамилию его не знаю, который передавал мне указания немецкого командования и т.д. Я все это категорически отрицал. Тогда один раз Альтшуллер сказал мне, что т.к. я не даю свободно необходимых показаний, то они применят ко мне «хирургический» метод и получат необходимые им показания. Я сказал, что если они будут меня бить, то я не знаю, что я сделаю, но все это будет ложью. Наконец мне эта вся галиматья стала невыносимой, и когда меня привели на допрос, где было собрано человек пять или шесть штаб-офицеров НКВД, в том числе Альтшуллер и Подчасов, а затем пришел Занин, который потребовал либо подписать показания, либо я завтра буду расстрелян, я ударил кулаком по столу и сказал: «Стреляйте, я больше не хочу обманывать Советскую власть и врать о несуществующем заговоре». К моему удивлению, Занин перестал кричать и, обращаясь к сидящим, сказал: «Все чепуха!» (он сказал более резко), и после этого меня перестали вызывать на допросы и требовать подписи под ложными показаниями. Примерно в конце марта или в начале апреля 1942 г. меня вызвал Кружков и сказал, чтобы я дал характеристики ряду лиц, в том числе проф. Н.П. Виноградову, проф. Ф.И. Малышеву и др. (фамилии не помню), с указанием их антисоветских настроений, а в частности указал, чтобы я подписал эту характеристику 6 или 7 января 1942 г. Я написал характеристики этим лицам, указав на их большое научное и техническое значение, и в конце приписал, что слышал от них до войны «антисоветские высказывания», не указывая какие, но подписал ее 28 января, т.е. числом после осуждения.

Помню еще, что во время второго следствия, когда я уже был смертником, Кружков ночью водил меня в какой-то «шикарный» кабинет, где меня допрашивали два высших начальника НКВД, один был, кажется, с двумя ромбами, а другой — с тремя. Кружков мне потом сказал, что один из них нач. Ленинградского управления НКВД [П.Н. Кубаткин], а другой — помощник Берии по контрразведке [В.С. Абакумов]. Перед этим допросом Кружков предупредил, чтобы я говорил только то, что я раньше подписал, т.к. иначе будет «худо». Однако я на допросе сбился, и потом Кружков меня ругал.

В июне 1942 г. я получил извещение из Военной коллегии Верховного Суда, где было сказано, что мое дело прекращено и расстрел заменен мне 10 годами ИТЛ.

Еще раз повторяю, что все, что мною подписано на следствиях как в первый период до суда, так и после, является сплошным вымыслом и что только страх за близких и личное мое малодушие заставили меня это сделать, т.е. подписать то, что изобретали и писали Альтшуллер, Подчасов, Кружков и Артемов.

Когда я попал в лагерь, а затем в спец. тюрьму 4 СО НКВД1, я три раза писал на имя Сталина и Берия о том, что это все ложь, но кроме отказа в пересмотре дела я ничего не получал. Однако когда я в 1954 г. написал заявление на имя генерального прокурора т. Руденко, то мне сразу же ответили, что мое дело будет пересмотрено, и действительно после года я получил из Военной коллегии полное оправдание из-за отсутствия состава преступления. Также отмечаю, что моя девятилетняя работа в системе 4-го СО МВД (генерал В.А. Кравченко, полковник Г.Я. Кутепов и др. начальники) по новейшей оборонной энергетике и реактивной технике, несмотря на ряд вполне положительных отзывов высших советских органов (ВВС, СА, Комитет сухопутных войск СССР, Бронетанковое управление и т.д. и даже постановление Совета Министров СССР) по выполненным работам и проектам, не только не сократила моего срока заключения, но после его окончания я был сослан «навечно» в г. Караганду, где мне было запрещено заниматься всеми этими вопросами и меня приняло на работу только Кар[агандинское] Отд[еление] Казахстройпроекта, где я работал по далекой от моей специальности технике — санитарной (водопровод, канализация и пр.), и все же за свою работу получил две благодарности. К сожалению, огромный труд, весьма важный и не потерявший известного значения до сих пор, труд лично мой и коллектива спец. заключенных 4-го СО, которым я руководил, до сих неизвестно, где находится и, значит, пропал даром, за исключением небольшого количества материалов, которые удалось спасти при помощи руководства НИИ № 21 МО.

В Караганде я просил Каз. АН, МВО и т.д. дать мне возможность работать по специальности, но либо получал отказ, либо ничего не получал.

Этим я заканчиваю мою записку о ходе следствия по моему делу в 1941–42 гг. в УНКВД ЛО.

 

К. Страхович

 

Ленинград

16 сентября 1957 г.

 

РГАСПИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 6726. Т. 3. Л. 85–91. Подлинник. Автограф.


Назад
© 2001-2016 АРХИВ АЛЕКСАНДРА Н. ЯКОВЛЕВА Правовая информация