О «деле ученых» и конце моей чекистской карьеры.
Примерно в октябре 1941 г., в первый год войны, мне было поручено ведение следствия по делу Игнатовской и Чанышева. Впоследствии это дело разрослось и было названо «Делом ученых».
Игнатовская, жена члена-корреспондента Академии Наук Игнатовского, на первом же допросе поклялась мне, что будет показывать на следствии обо всем правдиво, только бы я не сообщил ее мужу об известной нам ее измене мужу с нашим агентом. И действительно, на всех последующих допросах у нас не было оснований подозревать, что Игнатовская скрывает что-нибудь от следствия. А рассказала она следующее.
Муж ее — Игнатовский — получил образование в Германии и много лет работал на заводах Цейса, в силу чего, как она объясняла, он очень полюбил Германию, немцев, их образ жизни, их быт, их культуру. Обо всем немецком он в узком кругу друзей всегда отзывался весьма похвально, и, наоборот, обо всем русском, несмотря на то, что сам был русским, весьма отрицательно. Когда немцы блокировали Ленинград, Игнатовским были предложены места в самолете для отправки на Большую землю, но Игнатовский отказался быть эвакуированным, т.к. оставаясь в Ленинграде, он рассчитывал на то, что в недалеком будущем Ленинград немцами будет взят, и они останутся с немцами.
По словам Игнатовской, муж ее не сомневался в победе немцев и желал, чтобы немцы победили1. Сама Игнатовская мужа своего считала умнейшим человеком и по всем политическим вопросам полностью с ним солидаризировалась. Такого же образа мыслей придерживалось их ближайшее окружение, состоящее из Чанышева и агента.
Агент, как это впоследствии на процессе Кружкова стало мне известно, был, оказывается, провокатором, воспитанным заместителем начальника контрразведывательного отдела Альтшуллером. Если бы это обстоятельство было мне известно в самом начале, не быть бы этому делу созданным, оно было бы мною скомпрометировано в самом зародыше, как уже дважды ранее мною были провалены два дела, созданные агентами-провокаторами, воспитанниками Альтшуллера.
В процессе последующих запросов Чанышев, так же как и Игнатовская, без долгого запирательства показал примерно то же, что и Игнатовская и, кроме того, оба они показали, что во время обсуждения в узком кругу о возможном составе правительства после падения Ленинграда, то, по их мнению, правительство должно было бы состоять из ученых, и в качестве возможных членов правительства назывались имена виднейших ученых Советского Союза, как то: академиков Тарле, Качалова и других.
Имена маститых ученых, названных Игнатовской и Чанышевым, вскружили головы руководства Ленинградского управления. Слава была возможна и близка. Нужно было только арестовать нескольких академиков, для чего опять-таки нужны были прямые показания Игнатовской и Чанышева на Тарле, Качалова и других академиков об их организационной связи.
На том этапе следствия такие показания мог получить только я, т.к. проходивший по этому же делу член-корреспондент Академии Наук Игнатовский допрашивавшему его следователю Кружкову никаких показаний о своей контрреволюционной деятельности вообще не давал.
Вокруг меня стали усиленно увиваться два идейных вдохновителя — мои начальники Подчасов и Альтшуллер.
Делу было немедленно придумано название «Дело ученых».
Вместе со мной в допросах начал принимать участие Подчасов, а протоколы допросов корректировались Альтшуллером. Каждый из них на протяжении примерно двух недель многократно обрабатывал меня, пытаясь склонить к фальсификации материалов следствия.
У подследственных, после того как они рассказали своему следователю все о своей контрреволюционной деятельности, наступает период полнейшего безразличия, когда они без всякого возражения способны подписать все, что им предложит подписать следователь. И Подчасов, и Альтшуллер это видели, и после того, как им стало ясно, что меня на «липу» не склонить, естественно, возникла необходимость отстранить меня от этого дела, как человека, стоящего на пути к их славе.
В один из ближайших дней на оперативном совещании у начальника следственной группы Подчасова последний в присутствии всей оперативной группы начал меня прорабатывать как следователя, тормозящего развитие дела. На таком оперативном совещании нельзя было сказать или приказать фальсифицировать, в силу чего он мог, естественно, изображать меня как нерадивого следователя, не желающего работать, не умеющего добиться от обвиняемых того, что хотели бы от них получить руководители отдела и Управления.
Я был страшно возмущен такой проработкой меня, т.к. до этого мне не приходилось подвергаться ничему подобному, а так как в тот период я не мог на оперативном совещании сказать, что я не буду липовать, т.к. это все жe вещи, о которых нельзя говорить на таких расширенных совещаниях, об этом можно говорить с глазу на глаз, но нельзя говорить в присутствии большого количества людей. Я встал и сказал ему: «Брось трепаться». Это было сказано так, что он действительно прекратил всякое обсуждение этого вопроса, и больше на оперативном совещании вопрос обо мне не стоял, а я больше на оперативные совещания не приглашался.
Немедленно была создана партийная комиссия, которая начала расследовать мою деятельность. К чему могло привести такое расследование, мне было известно. Оно обычно кончалось тем, что оперативного работника отправляли в тюрьму.
Я, прежде чем попасть в органы НКВД, окончил Ленинградскую межкраевую школу Главного управления государственной безопасности. Вместе со мной в этой школе училось 200 чел. Так как мы в стенах этой школы провели год, то, естественно, это сблизило меня со многими. По окончании школы примерно 60 % состава нашего выпуска осталось работать в Ленинградском управлении. Мне ничего не оставалось, как пойти прощаться. Таким образом, я обошел всех своих приятелей. За пять лет работы в стенах Ленинградского управления, работая в разных отделах, у меня там тоже было много друзей. К работе я не приступал. Таким образом, через день-два почти весь аппарат Ленинградского управления был посвящен в то, что следственная группа контрразведывательного отдела пытается раздуть большое дело ученых, а меня за то, что я стою на пути, препятствую им, очевидно, арестуют, посадят, как это делалось со многими другими до этого.
Наряду с этим я побывал у секретаря партийной организации Управления, рассказал ему. Он попросил написать меня обо всем. Я ему написал. Он ничего другого не мог придумать, как с этими моими документами пошел к начальнику Управления Кубаткину. Последний на моем заявлении написал резолюцию: «Арестовать на пять суток и уволить из органов». Эту резолюцию я видел, по-моему, на парткоме, когда стоял вопрос о моем исключении из партии.
Из партии я был исключен, т.к. партком Управления состоял из руководящих работников Управления. Я был отправлен в армию.
Шевелев
«19» сентября 1957 г.
РГАСПИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 6726. Т. 3. Л. 157–161. Подлинник. Машинописный текст, подпись — автограф.
Назад