Альманах Россия XX век

Архив Александра Н. Яковлева

«РЕЗОЛЮЦИЯ Н.С. ХРУЩЕВА ПРОИЗВЕЛА МАГИЧЕСКОЕ ДЕЙСТВИЕ НА КГБ, ВОЕННУЮ ПРОКУРАТУРУ… АППАРАТ КПК ПРИ ЦК КПСС»: За кулисами реабилитационного процесса. Документы о ленинградских ученых, репрессированных в годы Великой Отечественной войны. 1957–1970 гг.
Документ № 10

Показания Б.В. Артемова в КПК при ЦК КПСС

25.10.1957

В Комитет партийного контроля при ЦК КПСС


члена КПСС Артемова Б.В.





Объяснение

 

В начале 1956 года, отдав работе все, что мог, и свое здоровье, и свою трудоспособность, я был по болезни уволен из органов КГБ.

Летом 1957 года меня вызвали в Особую инспекцию КГБ и объявили, что якобы я 16 лет тому назад по одному из дел допустил нарушение социалистической законности, в связи с чем буду считаться уволенным не по болезни, а по фактам, дискредитирующим звание офицера.

Ознакомившись с заключением Особой инспекции, я выразил сомнение, можно ли кого-либо объявлять нарушителем законов — преступником, даже не спросив у него объяснения по существу дела, и насколько это совпадает с требованиями социалистической законности?

Мне ответили, что поскольку я больной человек, меня не хотели лишний раз раньше времени беспокоить. Таким образом меня «сделали» преступником, лишив по болезни даже такой элементарной вещи, как возможность представить объяснение по существу совершенно безосновательно предъявленных мне обвинений и претензий.

Так обстояло дело по форме. Теперь по существу. В заключении Особой инспекции КГБ от 31/V 1957 г. в части, касающейся меня, указано, что в конце 1941 — начале 1942 гг.:

«Артемов, будучи заместителем начальника следственного отделения КРО, принимал активное участие в следствии по делам на одну из групп ленинградских ученых, лично вел следствие в отношении ряда ученых и путем запрещенных методов допроса получил от них вымышленные показания о существовании антисоветской организации среди профессорско-преподавательского состава ВУЗов Ленинграда, на основании которых выносил постановления на арест других научных работников».

Это выдвинутое против меня обвинение является совершенно неправильным и безосновательным по следующим причинам:

1. В конце 1941 — начале 1942 гг., работая заместителем начальника следственного отделения КРО УНКВД ЛО, я действительно вел следствие по делу группы быв. эсеров, меньшевиков и кадетов, которые до ареста работали в ВУЗах и техникумах Ленинграда, а именно по делу Воробьева, Любова и Татарчук, а также принимал участие в следствии по делу Виноградова, Страховича и Суперанского.

Эти лица не были случайными людьми на антисоветском поприще. Так, например, работавший до ареста инженером в одном из ВУЗов Ленинграда Любов начал свою активную контрреволюционную деятельность еще со времени возвращения В.И. Ленина в Петроград, а в момент выступления Ленина с балкона дворца Кшесинской Любов, находясь в толпе около дворца, выкрикивал гнусные клеветнические измышления в адрес Ленина (рука не поворачивается дословно написать эту гнусную клевету), пытаясь спровоцировать шовинистические элементы из толпы к физической расправе над Владимиром Ильичем.

Меньшевик Татарчук после Октябрьской революции был одним из активных участников демонстрации, организованной контрреволюционными элементами в Ленинграде по поводу роспуска Учредительного собрания, а позднее репрессировался по делу «Промпартии»1.

Распоясавшийся эсер Суперанский после ареста прямо и развязно начал свой разговор со мной с открытой антисоветской пропаганды, ошибочно предполагая, что в кабинете следователя ему будет предоставлена трибуна для продолжения вражеской деятельности: «Теперь вы видите, до чего довела Россию ваша совечья власть. Вы знаете, какой бы была Россия, если бы мы — эсеры остались в 1917 году у власти...» и дальше пошли антисоветские утверждения о том, что якобы Россия сейчас имела вдвое больше населения, была бы во много раз богаче и т.п.

Виноградов и Воробьев были в прошлом кадетами, причем Воробьев в годы Гражданской войны арестовывался за участие в деятельности подпольного кадетского кружка, ратующего за восстановление в России конституционной монархии.

Таково было политическое лицо той группы ученых эсеров, меньшевиков и кадетов, следствие по делу которых я вел.

Почему же об этом умалчивается в заключении Особой инспекции? Почему эти лица в заключении изображены, как некие, если можно так выразиться, чистые деятели от чистой науки? Разве это объективно? Разве это не тенденциозно? Зачем и кому нужно такое искажение правды и того, что было в действительности?

2. Совсем не случайно, что в тяжелое для Родины время, в условиях осажденного гитлеровскими войсками города-фронта упомянутая группа бывших эсеров, меньшевиков и кадетов сочла для себя возможным поддержать фашистов и с этой целью активизировала свою антисоветскую деятельность.

В исключительно трудных условиях блокады Ленинграда они по сговору между собой, устанавливая антисоветские связи с другими лицами, проводили активную пораженческую деятельность, направленную на подрыв оборонной мощи Ленинграда. Существо этой деятельности заключалось в том, что, считая оборону Ленинграда якобы бесполезной затеей, ведущей, по их мнению, только к бессмысленной гибели от голода гражданского населения осажденного города, они, прикрываясь разглагольствованиями о гуманизме, человечности и спасении гражданского населения, выступали в роли «спасителей», всячески ратуя за то, чтобы сдать Ленинград на милость гитлеровской армии.

Именуя себя на этом основании «Комитетом общественного спасения» и рассчитывая на вступление фашистских войск в Ленинград, они готовились организованно предложить свои услуги гитлеровскому командованию по установлению в Ленинграде кровавым путем «нового порядка» и сформированию новых органов власти.

Почему же об этом, как и о политическом лице обвиняемых, умалчивается в заключении Особой инспекции? Почему из дела выхолащивается политический и вообще всякий смысл? Почему, судя по заключению, обвиняемые вообще якобы не вели никакой антисоветской деятельности? Разве это правда? Такой вопрос я задал беседовавшим со мной сотрудникам Особой инспекции. В ответ на это они мне заявили: «Конечно, материалами дела доказано, что они вели антисоветские разговоры». К сожалению, я не смог продолжить этой беседы и выяснить, почему же тогда такое противоречие между письменным документом — заключением и их устным заявлением? Почему антисоветские разговоры в осажденном городе рассматриваются как вроде бы безобидное занятие, которое даже не заслуживает того, чтобы о нем упоминать в письменном документе? Почему, наконец, они не хотят конкретизировать, какие же именно антисоветские разговоры вели обвиняемые? Ведь истина всегда конкретна. Ведь это устное заявление, особенно если его конкретизировать, гораздо ближе к действительности, чем письменный документ, потому что и в самом деле обвиняемые не стреляли, не убивали, а именно вели антисоветские разговоры о том, что надо опять-таки путем антисоветских разговоров выявлять единомышленников и устанавливать с ними связь, о том, что надо «спасать» гражданское население города и для этого добиваться сдачи Ленинграда немцам, о том, что следует организованно предложить свои услуги фашистскому командованию по установлению в Ленинграде «нового порядка» и т.д. и т.п.

3. В заключении Особой инспекции утверждается, что все осужденные по этому делу лица в 1954–55 гг. были реабилитированы, и это рассматривается как основное доказательство несостоятельности дела вообще.

Когда во время упомянутой беседы с сотрудниками Особой инспекции я задал им вопрос о том, что неужели они, откровенно говоря, считают правильной, например, реабилитацию Любова, я получил ответ, что реабилитация Любова, пожалуй, является ошибкой суда, что человека, подстрекавшего к расправе над В.И. Лениным, только за одно это история не реабилитирует.

Почему же не только не исправлять ошибку, а, наоборот, стараться всячески усугубить ее?

Причем дело дошло даже до того, что основное доказательство, приведенное в заключении Особой инспекции, а именно, что все осужденные по этому делу лица в 1954–55 гг. якобы были реабилитированы, в буквальном смысле слова «взято с потолка» и не соответствует действительности, поскольку мне достоверно известно, что, например, Воробьев и Татарчук, по данным 1957 года, не реабилитированы.

Так разве можно так делать? Разве можно в серьезном документе что-либо утверждать без элементарной проверки фактов? Чем вызвана такая небрежность? Ведь это уже просто недобросовестно. А между тем это обстоятельство свидетельствует о том, что факт реабилитации в данном случае не может служить доказательством несостоятельности дела, т.к. либо не всех соучастников сочли возможным реабилитировать, либо решения о реабилитации принимали, не знакомясь с материалами на всех соучастников, не интересуясь делом в целом.

Как видно из текста заключения Особой инспекции, и оно тоже вынесено без полного ознакомления с материалами дела и, в частности, без ознакомления с материалами дела на Воробьева и Татарчук.

Это тем более непонятно, поскольку Воробьев и Татарчук играли далеко не последнюю роль среди небольшой группы лиц, именовавших себя «Комитетом общественного спасения», и тем более странно, что составители заключения, пытаясь путем досужих домыслов и умозаключений опровергнуть существование «Комитета общественного спасения», не прочитали при этом даже дела на участников этой организации.

Разве можно выносить суждение, а тем более заключение по какому-либо делу, даже не ознакомившись полностью с материалами этого дела?

Ведь это же явно и элементарно неправильно.

4. Никаких запрещенных методов допроса я не применял.

В заключении Особой инспекции по этому поводу в отношении меня как якобы установленные указаны два следующих конкретных факта:

а) «Страхович показал, что признания об участии в контрреволюционной организации были получены от него Кружковым и Артемовым путем длительных ночных допросов, угроз расправой с ним и его родственниками и обещаниями выдачи ему дополнительного питания»;

б) «После трех ночных допросов Артемовым были получены от Суперанского показания о его принадлежности к контрреволюционной группе»… (далее в заключении указывается, что Суперанский, как это очень часто бывает, не все сразу рассказал о своих преступных связях).

Дело по обвинению Страховича поступило ко мне в производство не сразу, а через некоторое время после его ареста. На первом же допросе без каких-либо угроз или обещаний с моей стороны Страхович мне заявил, что он не намерен скрывать того, что он совершил, и будет давать об этом показания. Мне оставалось только предупредить его о том, что показания должны быть всесторонне правдивыми.

Вместе с Кружковым я Страховича никогда не допрашивал, а поэтому и объединять наши фамилии в данном случае нет абсолютно никаких оснований.

Зачем здесь вообще понадобилась фамилия Кружкова, о котором вопрос решался отдельно, а совсем не в этом заключении?

Ведь таким способом произвольного объединения фамилий можно, как говорится, за компанию обвинить кого угодно во всем, чем угодно.

Достаточно кому-либо спросить у составителей заключения, чтобы они показали, на основании чего именно вписан в заключение этот искусственно созданный путем произвольного объединения фамилий факт, приписывающий мне то, чего с моей стороны не было, чтобы сразу и наглядно убедиться в том, насколько необъективно и тенденциозно составлено заключение.

Как по первому, так и по второму «факту» верно только то, что как Страховича, так и Суперанского, так и других обвиняемых я действительно допрашивал в ночное время, предоставляя им возможность отдыхать днем. Допросы в ночное время были установлены руководством Управления для всех следователей, поскольку в эти часы, как правило, было меньше бомбежек и обстрелов города. Но выполнение мною правильно установленного применительно к условиям города-фронта порядка в отношении времени допроса нельзя квалифицировать как применение запрещенных методов допроса.

На мой вопрос в Особой инспекции, в чем же выражались якобы применяемые мною запрещенные методы допроса, мне никаких фактов не предъявили, а сказали: «Можете быть довольны — все допрошенные нами ваши подследственные в один голос как по команде заявили, что мер физического воздействия вы никогда не применяли».

Спасибо, как говорится, и на этом. Из этого разговора я понял, что попал теперь в такое положение, что вся оценка моей работы и моего поведения, вся моя дальнейшая судьба зависит от того, какое впечатление я произвел на разоблаченных мною эсеров, меньшевиков, кадетов, фашистских прихвостней, и от того, что они обо мне скажут.

Но разве можно принимать это на веру и считать бесспорным доказательством? Разве я должен был работать так, чтобы заслужить их похвалу и рассчитывать теперь на их беспристрастное ко мне отношение?

Разве практика не показала, что обвиняемый, как правило, не может быть объективным и беспристрастным по отношению к следователю, который закончил его дело преданием суду? Разве практика не показала, что при отказе от своих ранее данных показаний у обвиняемого нет, собственно говоря, другой вразумительной мотивировки, кроме как свалить вину за эти показания на следователя?

Еще раз повторяю, что никаких запрещенных методов допроса я не применял, и ни один из сотрудников, знавших мою работу, а таких немало и сейчас работает в органах КГБ, не мог и не может сказать иначе.

5. Следствие по делу было значительно усложнено тем обстоятельством, что один из обвиняемых, а именно Виноградов, повел себя на допросах провокационно и для того, чтобы запутать следствие, направить его по ложному пути и скрыть своих самых ближайших соучастников, дал на первых допросах вымышленные показания провокационного характера о существовании якобы широко разветвленной антисоветской организации, возглавляемой Центральным бюро.

В этом смысле в заключении Особой инспекции правильно отмечено, что я получил от Виноградова вымышленные показания, требуется лишь то уточнение, что все наиболее ответственные допросы Виноградова проводились мною при непосредственном участии руководящих работников Управления, или отдела, или военного прокурора.

Но поставить на этом точку, как это сделано в заключении Особой инспекции, значит самым грубым образом исказить то, что было в действительности. А в действительности было то, что в процессе дальнейшего следствия и проверки показаний, которые дал Виноградов, было установлено, что они являются вымышленными. Данными проверки Виноградов был изобличен в этом и тогда же на следствии отказался от своих провокационных показаний, причем все это нашло соответствующее объективное отражение в материалах дела.

Поэтому совершенно непонятно, как у составителей заключения поднялась рука для того, чтобы подробно излагать в заключении содержание этих провокационных показаний Виноградова в качестве основного и единственного примера якобы необъективного ведения следствия и преподносить все это так, как будто только теперь установлено, что Виноградов дал на следствии вымышленные показания.

Ведь не сейчас, а 16 лет тому назад было установлено, что Виноградов в начале следствия дал вымышленные показания провокационного характера, тогда же в процессе дальнейшего следствия он был изобличен в этом и отказался от этих показаний. Зачем же понадобилось заново открывать давно открытую Америку, да еще во множественном числе? Разве это справедливо? Разве это не подтасовка фактов?

6. Я действительно выносил постановления на арест некоторых участников этой группы.

В условиях города-фронта в полном соответствии с законами военного времени арестовывались подчас малограмотные лица за отдельные антисоветские высказывания, за распространение отдельных пораженческих слухов, и совершенно очевидно, что не арестовать, не изолировать эту антисоветскую группу было бы тогда в тех условиях прямым и тягчайшим преступлением перед Родиной.

Когда я сказал беседовавшим со мной сотрудникам Особой инспекции, что только враг не вынес бы постановлений на арест этих лиц, они мне ответили: «Арестовать, конечно, нужно было, а затем посадить на самолет и эвакуировать для ведения следствия в тыл». Поскольку я самолетами не распоряжался, я просто не смог принять участия в обсуждении правильности и целесообразности такого мероприятия, тем более, насколько мне известно, самолетов не хватало даже для эвакуации детей и настоящих ученых, являющихся советскими патриотами.

Все вышеизложенное свидетельствует о том, что составители заключения даже не ставили перед собой задачи объективно и внимательно разобраться в том, что было 16 лет тому назад, а руководствовались единственной целью — во что бы то ни стало найти «козла отпущения» и поэтому:

1) Вынесли заключение, даже не прочитав материалов дела на всех обвиняемых, являющихся соучастниками.

2) Тенденциозно умолчали в заключении о политическом лице обвиняемых и о проводимой ими в осажденном городе организованной антисоветской деятельности.

3) Построили свои выводы исключительно на умозаключениях и голословных утверждениях, которые не соответствуют действительности и опровергаются фактами как, например, утверждение о реабилитации обвиняемых и др.

4) Неправильно и в извращенном виде преподнесли то, что было известно об имеющихся в деле вымышленных показаниях еще 16 лет тому назад, как якобы установленное только теперь.

5) Вынесли заключение, лишив даже возможности представить объяснение по существу дела.

Всю свою сознательную жизнь я стремился честно служить Родине и великому делу партии, старался со всей ответственностью перед партией и Родиной относиться к каждому порученному мне участку работы, к каждому делу, старался работать без каких-либо существенных ошибок и недостатков, не говоря уже о каких-то нарушениях или преступлениях, и никогда не имел ни административных, ни комсомольских, ни партийных взысканий.

Я отдавал и отдал работе все свои силы, а теперь в результате полученных контузий, психических травм и склероза мозга нахожусь в тяжелом, по существу беспомощном в психическом отношении состоянии […]2

Не знаю насколько принято добивать человека в таком состоянии, а тем более совершенно незаслуженно и безосновательно, как это сделала Особая инспекция.

Мне очень тяжело, что меня ни за что опозорили и ошельмовали, но по состоянию здоровья я просто сейчас не в силах опровергать выдвинутое против меня обвинение, несмотря на всю его безосновательность, а поэтому убедительно прошу Комитет партийного контроля помочь мне добиться правды и оказать содействие в отмене заключения Особой инспекции от 31/V с.г. в части, касающейся меня, как явно неправильного, несправедливого и необоснованного.

 

Артемов

 

25-го октября 1957 года.

 

РГАСПИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 6726. Т. 3. Л. 163–183. Подлинник. Автограф.


Назад
© 2001-2016 АРХИВ АЛЕКСАНДРА Н. ЯКОВЛЕВА Правовая информация