Альманах Россия XX век

Архив Александра Н. Яковлева

«ЗРЯ ГИТЛЕРА ОБВИНЯЮТ В ИСТРЕБЛЕНИИ ЕВРЕЕВ, ВАС ПРЕДАТЕЛЕЙ НАДО УНИЧТОЖАТЬ…»: Обыкновенный фашизм в застенках Московского управления МГБ СССР. Документы. 1951–2014 гг.
Документ № 10

В.В. Герасимов — МК КПСС

18.05.1955

В МК КПСС


члена КПСС Герасимова В.В.


 

Оценка уголовных дел на бывших работников завода «Динамо» тогда только будет правильной, когда будут учтены особенности обстановки, в которой возникли, расследовались и рассматривались в суде эти дела.

Оценка этих дел только с позиции сегодняшнего дня не может не привести к ошибочному истолкованию не только их самих, но и роли и ответственности лиц, причастных к расследованию и разрешению дел в суде.

Эти дела, безусловно, носят на себе следы тех серьезных пороков, которые имелись в работе органов МГБ, ныне предельно ясно вскрытых ЦК КПСС.

Не следует отрицать, что в расследовании дела допускались элементы обвинительного уклона, результатом которых являлось игнорирование ряда заслуживающих внимания ходатайств обвиняемых. Этот уклон, к сожалению, был, если так можно сказать, дурной «традицией» органов и воспитывался в нас многими годами.

Ночные допросы, имевшие распространение во всех органах ОГПУ, НКВД, МГБ, обуславливались не только установленным рабочим днем (до 2–3 ночи), но и стойким мнением, что работа по ночам с обвиняемыми приводит к их полному разоблачению. Делалось это, как известно, во всех органах МГБ. Сейчас это правильно осуждается, но даже в 1950–51 и 52 гг. отрицающее ночные допросы мнение серьезно было бы раскритиковано и осуждено. По делам на бывших работников завода «Динамо» допускались ночные допросы, которые я не могу по их количеству не признать за обычные для того времени.

Особо следует признать допущенные излишества в наказании карцером обвиняемых по этому делу. Наряду с этим нельзя не указать, что до июня 1951 г. документальное обоснование причин помещения обвиняемых в карцер не было организовано должным образом, и, нередко, за стандартной формулировкой «за провокационное поведение на следствии» скрывались обоснованные причины. Это, однако, не снимает моей вины в этом деле.

Разумеется, что жалобы обвиняемых на холод, карцер и.т.д. К следственным работникам отнесены быть не могут, так как все это являлось компетенцией тюремной администрации, следственному отделу не подведомственной, тем не менее, я, неоднократно посещавший Внутреннюю тюрьму, не могу не указать на фантастический характер этих жалоб (см., например, жалобу Эшкинда В.).

Также имели место грубые нарушения ст. 77 УПК РСФСР о ведении записи допросов. 13 июня 1951 г., после письма ЦК КПСС, специально обратившего внимание на этот недостаток в органах МГБ, подобные нарушения были изжиты и в УМГБ МО.

Нарушения ст. 117 УПК РСФСР о разделении дела нельзя не отметить, как нарушение закона. Здесь мы последовали практике МГБ СССР и военной Коллегии Верховного суда.

По делу, в отступление от закона, неправильно оформлялось назначение экспертизы когда, она проводилась лишь по одному делу (Крейнделя В.Е.), а к остальным делам была просто приобщена. Это нарушение также результат следования той же практике, о которой я выше указал.

Таким образом, я признаю наличие ряда существенных, нарушений законности, допущенных в расследовании и рассмотрении этих дел в суде, которые не являлись, однако, результатом моего или других лиц злого умысла, но тех недостатков, которыми мы все тогда страдали. Я тут же считаю необходимым указать, что эти нарушения, очевидные при самом беглом ознакомлении с делом, не вызывали, к сожалению, возражений прокуратуры города Москвы, надзиравшей за расследованием дела, и Главной военной прокуратуры, утвердившей обвинительное заключение по делу, представитель которой докладывал эти дела на подготовительном заседании Военной коллегии. И, наконец, самой Военной коллегии.

Ссылаясь на все эти детали, я далек от того, чтобы снять ответственность с себя, но считаю характерными для того времени работы, относимыми не только ко мне, но и к ряду других соответствующих органов, вызываемых не злым умыслом должностных лиц этих органов, а порочной практикой, которая, как понятно теперь, навязывалась нам всем сверху, лицами ныне разоблаченными.

Ознакомление с делами позволяет мне указать на следующее.

Во-первых, при том состоянии, в котором эти дела в настоящее время находятся, есть основание к прекращению их за недоказанностью обвинения (ст. 204, п. «б» УПК РСФСР). Но, как мне представляется, при более глубоком расследовании, при проверке этих дел в 1954–55 гг. могли быть приняты и более обоснованные решения.

Во-вторых, ревизионная проверка дел в Управлении КГБ Московской области страдает поверхностью и однобокостью, в силу которых объяснениям обвиняемых по этим делам придана повышенная значимость в ущерб другим обстоятельствам, содержащимся в делах. Между тем, нельзя не учитывать заинтересованность обвиняемых по делам в компрометации не только ими же данных объяснений, отчасти подтвержденных на суде, но и лиц, ведущих расследование по делу.

Обвинение меня и следователей в создании «искусственного дела». Это, конечно, главное обвинение. Однако о создании, и тем более «искусственном», не может быть и речи. Я никогда не получал ни от кого таких указаний и не давал никому сам. У меня не было в этом никакой заинтересованности, да и быть не могло. Я верил, что с теми фактами, которые были установлены, нужно было вести борьбу, а методы этой борьбы не были вновь открыты мной, они были и до меня. В расследовании этого дела я следовал практике и указанием МГБ СССР и практике и указаниям Верховного суда страны.

К моменту возбуждения дел на работников завода Динамо в Москве (я ссылаюсь только на то, что лично знаю) сложилась такая обстановка, которая давала полное основание делать вывод о том, что в распоряжении МГБ СССР и других руководящих органов имелись данные об исключительной опасности еврейских националистических проявлений. Об этом можно было заключить из ряда больших дел, проведенных и ведущихся МГБ СССР (Еврейский комитет, дело ЗИС и др.), удаления евреев из МГБ, МВД, из режимных предприятий и т.д.

В распоряжении УМГБ Московской обл. и в частности Пролетарского РО МГБ имелись к этому времени целый ряд агентурных и официальных материалов об активных националистических проявлениях на заводе «Динамо». Эти материалы, с одной стороны, свидетельствовали о наличии антисоветских, националистических настроений и тесных взаимных связях ряда руководящих работников завода, с другой, о наличии антигосударственной практики, проводимой этими лицами в работе завода. Начальник РО МГБ тов. Жуков в результате анализа имеющихся в его распоряжении материалов 26 мая 1950 г. писал: «На основании поступивших материалов установлено, что большинство руководящих работников заводоуправления, будучи по национальности евреями, связаны друг с другом на почве общности националистических настроений. На большинство из этих лиц имеются серьезные компрометирующие материалы». (Дело-формуляр Крейндель В.Е. л.д. 82.)

В записке на имя т. Горгонова, т. Жуков 22 мая также приводил ряд серьезных фактов о националистических проявлениях на заводе (там же, л.д. 60).

В числе материалов были такие, которые явно свидетельствовали о группе еврейских националистов, имеющихся на заводе «Динамо». Осведомитель РО МГБ «Восходов» 9 мая сообщил: «На заводе “Динамо” сложилась группировка лиц еврейской национальности, которые, благодаря круговой поруке, поддерживают друг друга, создают мнение друг о друге как о незаменимых работниках. Решение каких-либо вопросов начальникам цехов (особенно русскими) даже порой пустяковых без них почти невозможно». (Там же, л.д. 63.)

В своем заявлении в РО МГБ пом. директора по кадрам завода «Динамо», член КПСС с 1914 г. Миронов С.И. писал: «...На заводе существует группа, или, в крайнем случае, круговая порука лиц еврейской национальности… Директор завода Орловский также всячески поддерживал евреев, в частности, Крейнделя, Ганнопольского, Тараховского, Кац, Леви. Особенно Орловский был близок с арестованным Пронман. От него Орловский получал подарки: часы, фотоаппарат…».

Наряду с приводимыми выше, имелось и ряд других оперативных материалов, в том числе осведомителя «Владимирова» о предпочтительном подходе при премировании лиц еврейской национальности Ганнопольским, осведомителя «Яковлева» и др. (Дело-формуляр на Крейнделя, л.д. 60, 63, 70, 82.) Я, разумеется, привел лишь часть имевшихся материалов. Сегодня можно спорить об убедительности и серьезности этих материалов. Не буду спорить с тем, что с меркой сегодняшнего дня они могут не вызывать тревоги, которую они вызывали в 1950–51 гг. В 1950–51 гг. эти материалы давали полное основание делать выводы о наличии националистической группы на заводе. Что это так, достаточно вникнуть в судебную практику 1950–51 гг. по такого рода делам на еврейских националистов и агентурно-оперативные материалы органов МГБ на эту же категорию. Достаточно вспомнить дело на так называемые «третейские еврейские суды»1, которые, по указанию Главной военной прокуратуры, квалифицировались как аналогия вредительству ст. 16 УК РСФСР, ст. 58-7. Еврейские националистического характера разговоры квалифицировались по ст. 58-10 ч. 11 УК РСФСР и т.д., и если сегодня возникла необходимость определить степень моей ответственности, нельзя не учесть, что не я определял политику в этом деле.

Таким образом, обвинение группы работников завода «Динамо» в к-р вредительской деятельности и участии в националистической группе обусловливалось собранными по делу материалами с учетом имевшей место в 1950–51 гг. практике как органов МГБ СССР, так и судебно прокурорских органов. К моменту возникновения дела на работников завода «Динамо» в УМГБ МО относится вызов меня к Комарову (ныне осужденному, тогда зам. нач. следчасти по особо важным делам МГБ СССР и, по-моему, в это время за отсутствием начальника следчасти исполнявшему его обязанности), который, как оказалось, был информирован о наличии в производстве МГБ МО упомянутого дела. Комаров мне разъяснил, что это дело заслуживает особого внимания, и сказал, что передает прямые указания Абакумова, которые, как сказал Комаров, в том числе и для меня. Комаров был очень близким человеком с Абакумовым. В соответствии с этим указанием, сказал Комаров, действия еврейских националистов следует рассматривать, как действия американской агентуры, и при наличии данных об антигосударственной практике в производственной деятельности этих лиц следует их квалифицировать, как вредительство. Комаров познакомил меня с несколькими итоговыми протоколами на работников автозавода им. Сталина, как он сказал, одобренных инстанциями, где действия обвиняемых квалифицировались именно так. Он также сказал, что следчасть окажет МГБ МО помощь в расследовании этого дела. Вскоре в УМГБ МО пришли ответственные работники следчасти т.т. Соколов и Коровин, которые подробно рассказывали всем работающим по делам следователям, как у них была организована работа по делу автозавода им. Сталина, и дали следователям практические советы. Таких посещений было несколько, а кроме того, дело бралось на просмотр в следчасть МГБ СССР. Вот в результате этих обстоятельств мы и следовали практике расследования дела на работников автозавода. К этому нельзя не добавить, что в действующем законодательстве есть диспозиция, которая как бы допускает квалификацию вредительством выпуск недоброкачественной продукции без доказательств к умыслу.

В указе Президиума Верховного Совета СССР от 10 июля 1940 г. (вошедшего в качестве ст. 128-а в УК РСФСР) указано «...Установить, что выпуск продукции с нарушением обязательных стандартов является противогосударственным преступлением, равносильным вредительству».

К этому времени дело по обвинению работников автозавода было рассмотрено Военной коллегией Верховного Суда. По делу, как известно, был вынесен суровый приговор. Это еще более укрепило мою уверенность в правильности избранной нами квалификации по делу и направлении расследования. Несколько позже, в апреле 1951 г. я был ознакомлен с письмом Совета Министров СССР и ЦК КПСС (от 21 апреля 1951 г. № 8917-89-51), где в связи со вскрытыми фактами неиспользования оборудования, излишних заявок на сырье и т.д., именно с таким проявлениями антигосударственной практики, которые были установлены по делу автозавода и нами по «Динамо», предлагалось впредь их рассматривать, как антигосударственную практику, равносильную вредительству, со всеми последствиями этого. Вот, кратко, те соображения, которыми я руководствовался. То, что органы прокуратуры не возражали против подобной квалификации и направления следствия, давали мне основания полагать, что и они по своей линии имели такие указания.

О последствиях «самооговора» и «оговора» обвиняемых на суде и вине следователей в этом.

Обвиняемые в своих жалобах утверждают, что они дали вымышленные показания, оговорив себя и своих однодельцев в силу давления на них со стороны следствия. Нам также вменяют в вину специальную «подготовку» и «тренировку» обвиняемых перед судом, чтобы они повторили свои неправдивые и вымышленные показания на суде. В результате судом по «самооговору» и «оговору» однодельцев был поставлен неправосудным приговор, по которому обвиняемые были признаны виновными во вредительстве, что сказалось и на мере наказания. Так примерно формулируется одно из предъявленных нам обвинений. Позволю себе, однако, обратиться к документам, содержащимся в делах по обвинению Крейнделя, Ганнопольского и др. обвиняемых.

Обвиняемый Крейндель на заседании ВКВС СССР 10 октября 1951 г. показал: «Об умышленном вредительстве разговоров не было» (т. 2, л. 467. Дело по обвинению Крейндель). Обвиняемый Ганнопольский на заседании ВКВС 10 октября 1951 г. показал: «Я признаю себя виновным в том, что вел националистические, антисоветские разговоры, и в том, что моей работой за последние два-три года нанесен ущерб государству, причем работать я стремился честно и вредительских целей не преследовал» (т. 2., л.д. 446).

В последнем слове Ганнопольский заявил: «Вредительских целей я не преследовал».

Обвиняемый Фридман на заседании ВК ВС 11 октября 1951 г. показал: «Моя вина в том, что я выпускал из завода в эксплуатацию новые, непроверенные на испытаниях конструкции тяговых двигателей. С моей стороны не было умысла на вредительство». (Там же, л.д. 480.)

Обвиняемый Кац в последнем слове на заседании ВКВС 11 октября 1951 г. показал: «Я прошу суд поверить мне, что я честный человек и вражеских идей в себе не носил» (дело № 516, т. 2, л.д. 378).

Примерно аналогичные показания дали все обвиняемые за исключением Эшкинда, который от своих показаний на предварительном следствии полностью отказался. Характерно отметить, что и зам. главного военного прокурора С.А. Терехов 18 августа 1954 г. в своем предложении Управлению КГБ Московской области по проверке этих дел указывал: «...При рассмотрении дел в суде Крейндель, Фридман, Тараховский, Ганнопольский, Гитес, Авербух, Эшкинд, Кац виновными себя признали частично, подтвердив, что на заводе действительно имел место выпуск продукции с серьезными дефектами, создание излишних фондов остродефицитных материалов, которые они без учета расходовали, и покрывали за счет этих излишков брак и скрывали от государства значительный резерв производственных мощностей завода. Однако, признав эти факты, все эти лица отрицали обвинение их во вредительстве». (Дело № 336. «Материалы проверки», л.д. 1, 2.)

Что же следует из этих ссылок на документы?

Во-первых, то, что все обвиняемые на суде виновными себя во вредительстве не признали, не отрицая фактов серьезных антигосударственных дел, которые действительно имели место на заводе и которые доказаны материалами дела (брак, запасы сырья сверх норм, скрытие неиспользованных мощностей завода и т.п.), и не признали себя участниками националистической группы, не отрицая фактов их враждебных националистических настроений.

Во-вторых, самопризнания обвиняемых на суде и их оговоры однодельцев на суде не могли быть положены в обоснование приговора обвиняемых во вредительстве. Показания же их на предварительном следствии в обоснование приговора положены быть уже не могли.

Если бы при таком положении ВК ВС не руководствовалась указанием и практикой, в то время существовавшей, тогда остается допустить мысль (по-моему, явно неправильную), что состав судей по этому делу элементарно юридически неграмотен?

Таким образом, необходимо снять обвинение следователей за приговор, ибо не показания обвиняемых легли в обоснование приговора. Обвинения нас в «обработке», «тренировке» обвиняемых — результат искажения каких-либо разговоров с обвиняемыми, преувеличение значения тех или иных замечаний и, главное, нельзя не признать несерьезность обвинения следователей в этих действиях, поскольку ни один из обвиняемых на суде ни во вредительстве, ни в участии в контрреволюционной группе виновным себя не признал. Что же это за «подготовка»? Не могу не указать, что ни один из серьезных процессов не проходил, чтобы следователи не поддерживали контакта с обвиняемыми до самого суда. Из приведенных выше фактических обстоятельств с очевидностью устанавливается, что ВК ВС судила обвиняемых не за вредительство, а квалифицировала как вредительство крупные недостатки в их работе на производстве в сочетании с националистическими проявлениями и связями, т.е. следовала той же практике, что и мы.

Несколько отдельных замечаний. Из имеющихся агентурных материалов (как я понимаю подвергнутых техникой [прослушивания] и подтвержденных), что Крейндель проявил себя, находясь в заключении, как резко враждебно настроенный человек. Это усматривается хотя бы из следующих агентурных материалов: «Я озлоблен до предела, — говорил Крейндель, — для меня не существует больше советской власти. Я убежден и утверждаю, что они, упоенные властью, делают все, чтобы удержать себя у власти, сохранить ее за собой, власть ради власти. В советской системе я не вижу ничего положительного, вижу только массовый террор во имя власти. Теперь я озлоблен, и если бы была какая-нибудь банда, я бы вошел в нее, была бы бомба, я бы бросил ее». (Агентурное донесение от 24 декабря 1950 г. Дело-формуляр на Крейнделя, л.д. 91.) Там же, обращаясь к заключенному Городецкому: «Вы говорите мне о прогрессе и прогрессивных людях. Где этот прогресс за 33 года? То, что мы имеем, разве этого не было бы при другом строе? Частная инициатива сделала бы гораздо больше в промышленности, чем мы имеем при социалистической системе хозяйства. Мы прогрессируем в принудительном труде. Гонение и уничтожение евреев в основном начались с приездом в Москву (упоминает первого секретаря ЦК КПСС), я знаю, это дело его рук». Резкие выпады против вождя со стороны Ганнопольского наряду с приведенными выше материалами в отношении Крейнделя, на мой взгляд, не давали основания прекращения в отношении их дела за недоказанностью вины. Нельзя не указать, что между вынесением приговора в отношении Крейнделя и Ганнопольского и приведением его в исполнение прошло более месяца (приговор 10 октября 1951 г. приведен в исполнение 26 ноября), и никаких жалоб с их стороны не поступало (как я об этом знаю). Содержались же они в Бутырской тюрьме МГБ СССР. Просьбы их о помиловании были отклонены Верховным Советом ССР. Я считал бы более правильным приговора по их делам не отменять.

Ряд обвиняемых особо поддерживали лиц еврейской национальности и поносили лиц других национальностей, в частности, русских, имелась национальная спайка, поддержка, взаимная выручка. Все это, как мне представляется, предусматривалось как преступление ст. 59-7 УК, и если почему-либо в настоящее время в этих действиях не усматривают ст. 58-10, как это рассматривалось в 1950–51 гг. всеми судами, то, почему не возникает ответственность по ст. 59-7, мне не ясно.

Прочитав выдержки из объяснений следователей, работавших по делу, не могу удивиться примитивизму некоторых их объяснений. За все, оказывается ответственны Герасимов и Чмелев, остальные (судя по выдержкам из их объяснений) ТОЛЬКО ИСПОЛНЯЛИ (нельзя ли так же сказать о Герасимове и тем более Чмелеве, которые исполняли указания МГБ СССР и следовали практике Высшего суда страны?!). Не собираясь ни за кого прятаться, считаю, что несогласие с моими указаниями в 1950–51 гг. создавали следователям полную возможность их обжаловать, и к этому имелись все условия, например в июне 1951 года, когда обсуждалось письмо ЦК КПСС в МГК КПСС. Однако никто ничего не говорил и тогда. И как оценить поступки следователя коммуниста, который видел недостатки и с ними мирился и умножал их? Я верил в дело, но заблуждался. Но кем же нужно быть, чтобы не верить и делать? Я думаю, что эти объяснения не отражают взглядов следователей на дела, которые у них были в 1950–51 годах.

В связи с этим я должен указать, что «как правило» (как указано в справке адмотдела) протоколы следователей я не корректировал ни по этому, ни по другим делам, за исключением так называемых «обобщенных протоколов» или каких-то отдельных документов. Я был просто физически не в состоянии это делать.

 

Герасимов

 

РГАСПИ. Ф. 589. Оп. 2. Д. 7930. Т. 2. Л. 61–72. Автограф.


Назад
© 2001-2016 АРХИВ АЛЕКСАНДРА Н. ЯКОВЛЕВА Правовая информация