Альманах Россия XX век

Архив Александра Н. Яковлева

ВОСПОМИНАНИЯ Н.В. ЛИНКИ ОБ УЧЕБЕ В КИЕВСКОМ ИНСТИТУТЕ НАРОДНОГО ОБРАЗОВАНИЯ (КИНО). 1924–1928 гг.
Документ № 1

Н.В. Линка. Воспоминания об учебе в Киевском институте народного образования в 1924–1928 гг.


Декабрь 1974 г.1


 

В 1924 г. я поступила в КИНО — так тогда назывался Киевский университет — на исторический факультет. С детства я мечтала заниматься историей, особенно древнерусской.

Для поступления требовалось подать заявление с краткой автобиографией, справку или диплом об окончании среднего образования и сдать вступительные экзамены. Желающих поступить в КИНО было немного, конкурса — никакого. Поступала главным образом городская молодежь, преимущественно дети евреев-ремесленников, немного рабочих и единицы из крестьян. Почти полностью отсутствовала молодежь из интеллигентных семей: тогда интеллигенция относилась к Советской власти весьма недоверчиво и настороженно, значительная часть интеллигенции эмигрировала.

Поступавшие в КИНО были публикой внешне очень серой, невзрачной, плохо одетой и малограмотной, редко кто по-настоящему полностью прошел среднюю школу.

Вступительные экзамены сдавали одновременно и вместе все вступавшие на исторический, биологический и физико-математический факультеты. Испытания начинались с письменного сочинения на русском или на украинском языке, на одну из тем о значении широкого развития просвещения при Советской власти. Это сочинение срезало чуть ли не половину абитуриентов, обнаружив их полную безграмотность. Меня же — бывшую гимназистку — оно спасло: как потом мне сказал представитель приемной комиссии: «Вы человек хорошо грамотный, нам такие люди нужны».

Следующим был устный экзамен по украинскому языку. Здесь мне пришлось туго. Украинского языка в гимназии не преподавали, и я готовилась самостоятельно. Почему-то, помимо прочих трудностей, я никак не могла назвать существительное в звательном падеже, пока наконец не изрекла: «Корово», на что преподаватель промычал: «Н-ы-н-у да! Багата фантазия»...

После украинского я предстала перед математиком Чириевым — отличным педагогом, у которого я училась 10–12 лет тому назад, еще в гимназии. Теперь он, как и многие учителя, стал профессором КИНО.

Значительная часть прежней профессуры эмигрировала, а ВУЗов становилось все больше, и спрос на преподавателей возрастал.

Чириев тотчас узнал во мне свою бывшую ученицу и, чтобы мне помочь, предложил самую простую задачу — опустить перпендикуляр на прямую. Но я уже все забыла и недолго думая просто нарисовала вертикальную черту и провела ее вниз, до горизонтальной. Чириев покачал головой: «А ведь вы были медалисткой» и, вздохнув, поставил мне тройку.

Экзамен по политграмоте прошел гладко, я начиталась газет и брошюр. Я стала студенткой КИНО. Мне было 28 лет.

Студенчество середины 20-х годов, конечно, имело свой, особый характер. Прошло всего семь лет после Великой Октябрьской революции и едва четыре года по окончании Гражданской войны. Вся молодежь не только хорошо помнила этот героический период, но и сама нередко участвовала в боях или помогала отцам. Теперь надо было залечивать раны и бороться с трудностями на пути строительства Советского государства. Был жив еще тот великий энтузиазм и душевный подъем, который звал к победам на трудовом фронте.

Студенты воспринимали учебу, как подготовку к новой борьбе и работе на дальнейшем пути к социализму и коммунизму. Вера в светлый путь к прекрасному будущему была непоколебима. За четыре года пребывания в КИНО, я ни разу не слышала, даже в кулуарах, каких-либо не только враждебных, но и просто резко-критических выступлений в адрес Советской власти. Жить было трудно, подчас голодно, но все понимали, что новый мир на развалинах старого построить не так-то просто.

Большую роль играла комсомольская организация, хотя не все студенты были ею охвачены. Общественные работы комсомольцы выполняли усердно, а на субботники и воскресники выходили все, независимо от участия в комсомоле.

Многие студенты жили впроголодь, видно было, с какой жадностью они набрасывались на скудную пищу студенческого буфета. Одеты все были более чем скромно, в сильно потертых, поношенных костюмах, платьях и пальто. Не только более дорогая, но и просто новая, чистая одежда бросалась в глаза и вызывала скрытую неприязнь к людям более обеспеченным, отошедшим от общего пролетарского уровня. Было еще много полувоенных гимнастерок, кожаных курток, шинелей. Девушки тоже одевались более чем скромно: платья, сшитые из марли, занавесок, лоскутьев, пальто, скроенные из одеял и т.п. Ни одной тогда и в голову не пришло бы надеть сережки или брошку, даже если они и были где-то припрятаны старанием матерей или бабушек. Это считалось совершенно недопустимой буржуазной роскошью. Даже обручальных колец никто не носил, да и браки редко регистрировались в ЗАГСе. Обычно пара, решившая пожениться, селилась вместе, в одной комнате, и с этого момента они считались мужем и женой.

Очень распространенной была нарочитая грубость и вульгарность в поведении и в речи. Многие студенты ходили вразвалку, сидели чуть ли не полулежа, раскинув руки и ноги, охотно употребляли резкие, грубые выражения, еле здоровались небрежным кивком даже с профессурой, совсем не следили за чистотой одежды и рук, ели неаккуратно, пачкая платье. Это было уже нелепой и надуманной попыткой стать таким путем ближе к народу. Девушки держались лучше, но, конечно, поддавались общему тону.

Под этой внешней грубостью часто скрывались люди неглупые, деятельные, способные, впоследствии отличные преподаватели ВУЗов, научные работники, журналисты.

Например, очень скромная, почти незаметная Катя Стецюк, дочь крестьянина, после окончания КИНО вступила в аспирантуру, защитила и кандидатскую, и докторскую диссертации, работает в Институте истории АН УССР.

Другая студентка (фамилии не помню) стала аспиранткой и сотрудницей академика Тарле Е.В. Роза Бухина по окончании КИНО долго и успешно преподавала историю в Черновицком пединституте. Лиза Бачинская считалась одним из лучших преподавателей истории в Киевском пединституте. Вакуленко перешла на биологический факультет и впоследствии стала доктором биологических наук.

Этот список можно было бы значительно продолжить, добавив ряд мужских имен, но я упоминаю здесь только своих подруг, судьба которых мне хорошо известна.

Можно привести здесь также некоторые данные о своеобразных лицах, характерных для того времени. Вероятно, необычных жизненных путей было тогда немало, но мне удалось познакомиться лишь с некоторыми, захотевшими рассказать мне о своей судьбе.

Необычной представляется, например, жизнь Шуры Б. в его кратком повествовании. Его дед был адмиралом Балтийского флота, жил в Петербурге, в обстановке, соответствующей его высокому рангу. Его дочь, увлеченная революционным движением начала XX века, ушла из богатого отцовского дома и вышла замуж за простого матроса, чтобы быть ближе к народу. Вскоре родился Шура. Брак его матери оказался неудачным: матрос выпивал, тяготился благовоспитанной женой, учил ребенка грубостям, старался его опростить. Вскоре супруги разошлись. Отец продолжал работать матросом и погиб во время Первой мировой войны. Мать умерла от туберкулеза, когда Шуре исполнилось едва десять лет. Ребенка взял к себе дедушка-адмирал. И вот косолапый мальчишка, воспитанник матроса, оказался среди Петербургской аристократии. Бабушка усердно взялась за его перевоспитание, хотя и довольно безуспешно. После Революции она уехала с ним в Киев, где он и поступил в КИНО.

Шура был умен, талантлив и полностью сохранил революционные убеждения родителей, даже нарочитую грубость манер и характерную матросскую походку вразвалку. И вместе с тем поражала редкая красота, тонкость и аристократизм его внешнего облика, чрезвычайно напоминавшего Байрона. Со второго курса его отметил Николай Перлин — профессор философии. Шура был его любимым учеником, написал несколько ценных работ и стал бы, может быть, выдающимся философом-марксистом, если бы его не погубила чрезмерная впечатляемость и обостренное восприятие всех проявлений окружающей жизни. Он не смог пережить событий 1933 года2 и застрелился.

Своеобразна история семьи Лизы Бачинской. Ее дед — поляк — был активным участником польского восстания 1863 г. против русского самодержавия. Все повстанцы были сосланы в Сибирь. Разрешалось оставить на родине только маленьких детей, если находились желающие взять их на воспитание. Трехлетнего Стася Бачинского приютили монахи католического монастыря в Бердичеве. Ему суждено было навсегда надеть монашескую рясу. Но судьба сложилась иначе. Когда Стась уже возмужал, управляющий огромными поместьями графини Браницкой обратился в Бердичевский монастырь с просьбой направить в канцелярию графини грамотного письмоводителя. Выбор пал на Стася, и несколько лет он вел приходо-расходные книги графини, перезнакомился со служащими и женился на камеристке сиятельной пани.

По законам того времени, все дети, рожденные от смешанных браков, должны были принимать православие. Так царская власть проводила политику обрусения. Жена Стася была украинка, православная, и все их многочисленные дети стали православными. Через 17 лет жена умерла, и правоверный Стась тотчас же тайно пригласил ксендза, который наново окрестил детей в религию их отца — ревностного католика.

Несмотря на двукратное крещение, молодые Бачинские целиком унаследовали революционный дух своего деда, и старший сын вступил в партию большевиков во время революции 1905 года. Лиза была комсомолкой. Окончив среднюю школу в Сквире, где жила вся семья, она переехала в Киев к сестре и поступила в КИНО.

Я была на своем факультете чуть ли не единственной студенткой из типично интеллигентной семьи среднего уровня. Мои мнения, мысли, даже сама манера поведения отделяли меня от многих моих сокурсников, несмотря на то что я всегда старалась держать себя наравне с другими и никогда не воображала себя выше остальных. Много значило и то, что я была старше многих своих сокурсников, была уже замужем, и меня, естественно, больше тянуло к семье, чем в аудитории КИНО.

За десять лет, со времени окончания гимназии, я занималась частными уроками и три года работала медсестрой в Красноармейском госпитале и в Октябрьской больнице Киева. Среди медперсонала были еще очень живучи старые краснокрестовские традиции, чинопочитание, благонамеренность и благовоспитанность. Очень мало интересовались вопросами политики и строительством новой жизни. Парторги, конечно, были, изредка проходили малолюдные, вялые собрания, с трудом, по приказу выходили на демонстрации. Я тоже весьма мало разбиралась в вопросах современности и оставалась почти прежней гимназисткой, как и в 1914 году. Это было не в мою пользу, и вначале я чувствовала себя в КИНО очень одинокой. Некоторые, особенно революционно настроенные студенты, смотрели на меня, как на какой-то «чуждый элемент». И вот, в начале второго года обучения, на доске объявлений был вывешен приказ: «Студентку Н.В. Геппенер отчислить, как скрывшую свое буржуазное происхождение». Я помчалась к декану. Оказалось, что какой-то доброжелатель сообщил, будто я дочь крупного сахарозаводчика Гепнера, еврея, эмигрировавшего за границу3. Недоразумение быстро выяснилось, т.к. у меня сохранилась метрика и послужной список отца, работавшего рядовым врачом.

1924 г. был первым годом постановки широких экспериментов в области организации высшего образования в Киевском университете.

Еще в 1915 г., во время Первой мировой войны, Киевский университет в числе других высших учебных заведений был эвакуирован в Саратов вследствие наступления немецкой армии на Украину. В следующем году университет возвратился в Киев, но организация учебного распорядка почти на всех факультетах была нарушена. Затем последовали годы Революции и длительной Гражданской войны, которая закончилась только в 1920 году. Работа университета носила тогда как бы эпизодический характер: продолжали преподавать некоторые профессора, как Сергей Иванович и Василий Иванович Масловы, Калинович, Данилевич и другие. Прием студентов не был организован, их было мало, они группировались вокруг отдельных, наиболее выдающихся профессоров, не проходя систематического курса обучения.

В 1924 г. прием студентов был уже более или менее организован, начинали свою работу три факультета, приглашены были новые преподаватели, была разработана общая программа обучения, введено множество новшеств.

Первый курс был общеобразовательным, рассчитанным на то, чтобы приобщить малограмотную молодежь к основным достижениям науки и техники. В 20-х гг. было еще далеко до технической революции, и объем информации не был слишком широким и значительным. Но, конечно, за один год в популярных лекциях студентам подавались только самые общие представления о той или иной отрасли наук.

Все три факультета слушали лекции вместе, в одной большой аудитории. Практические занятия — главным образом экскурсии — проводились с группами в 20–30 человек. Потом по каждому предмету надо было сдавать зачет.

Общий курс биологии читал профессор Артоболевский, в прошлом учитель гимназии. Это был замечательный педагог, обладавший даром слова, умевший интересно и доступно излагать материал, учитывая уровень знаний аудитории. Его лекции собирали максимум слушателей и воспринимались с напряженным вниманием. К зачету готовились добросовестно, по учебникам и своим запискам, учили преимущественно ботанику.

Курс электротехники преподавал инженер, сотрудник организации Электроэнерго. Бегло пробежав общие положения, он подробно остановился на конструкции электрического трамвая, водил группы студентов в трамвайный парк, принимал зачеты по схемам устройства вагонов.

Железнодорожное дело мы изучали на лекциях и на экскурсиях в железнодорожное депо, очень хороши были мощные паровозы, очень обширны огромные мастерские под стеклянными, закопченными крышами, откуда веером расходились рельсы, по которым выбегали отремонтированные локомотивы. Знакомились мы также с устройством стрелок, системой сигнализации и т.п. Зачеты записывались всем аккуратно посетившим обе обязательные экскурсии.

С устройством и организацией коммунального хозяйства нас знакомил лектор — специалист по вопросам канализации. С ним мы ездили куда-то на Куреневку4, где обозревали основную, мощную клоаку, по которой бурно катились потоки сточных вод.

Преподаватель географии увлекался статистикой и по цифровому материалу определял значение и мощность любой страны. Когда дело дошло до Турции, то он сообщил, что на вопрос о количестве населения этого государства турки ответили, что народа у них много, а считать — не считали. Тем и ограничилось наше знакомство с этой страной.

Преподавали нам и основы психологии, и педагогику, и военное дело, и санитарию. Ежедневно бывали лекции по истории партии, по политграмоте, по вопросам Советского законодательства.

В результате нагромождения всех этих дисциплин в голове получался какой-то растрепанный сумбур. Запоминались отдельные, ничем между собой не связанные представления о той или иной отрасли знаний, всплывали воспоминания о той или иной экскурсии. Возможно, этот первый курс что-то дал людям, не имевшим совершенно никакого представления о современной науке и технике, но и это едва ли было достигнуто. Уж слишком мимолетными были эти лекции и экскурсии, слишком большой круг знаний пытались охватить.

Посещение лекций было обязательным, но не слишком строго контролировалось. В аудиторию являлось 100–150 человек, объединенных только студенческими билетами и шапочным знакомством. Не было ни преподавателя, ни дисциплины, которые сплотили бы группу молодежи общей тягой к определенным научным знаньям, способствовали бы сложению крепкого студенческого коллектива. Может быть, исключением являлся В.М. Артоболевский, который все же сумел пробудить интерес к биологии.

На второй год учебы мы уже разбились по факультетам и приступили к изучению истории.

Главной трудностью для историков переходного периода 20-х гг. была необходимость осмысленного освоения теории исторического материализма. Все они прошли еще старую школу, основанную только на знании фактического материала, без глубокого анализа причин и следствий исторических событий. Они еще не усвоили основных положений марксизма о решающем значении развития производительных сил и связанным с ним видоизменением производственных отношений, о роли классов и классовой борьбы. Не усвоив сути нового подхода в изучении истории, они в те годы пошли по пути наименьшего сопротивления, по пути упрощенчества. Только что пережив Великую Октябрьскую революцию, историки 20-х годов сконцентрировали свое внимание исключительно на периодах революционных движений, почти полностью отбросив исследование периодов, которые им предшествовали, которые их обусловили, и периодов последующих, которые им наследовали. Такая узость и примитивность в изучении исторического процесса не только искажали самую суть материала, но и способствовали усвоению отрывочных, поверхностных знаний, без всякого понимания действительного значения событий в их движении и развитии.

Поэтому, закончив исторический факультет, студенты не получили серьезного знания истории и очень мало вынесли из аудиторий КИНО.

Итак, на второй год учебы мы стали историками и начали заниматься по системе Дальтон-плана5. Это было одним из больших новшеств в системе преподавания в высшем учебном заведении.

Как известно, преподавание по Дальтон-плану связано с организацией лабораторий по различным дисциплинам и с активной самодеятельностью учащихся, выполняющих под руководством заведующего лабораторией необходимые по программе задания. Предполагалось организовать нечто вроде семинарских занятий, вроде собеседований профессоров со студентами. При таком методе надо было разбить каждый курс на отдельные темы, а студентов объединить в небольшие группы, чтобы преподаватель успевал руководить занятиями и контролировать знания каждого. При наличии большого количества студентов лектору приходилось прорабатывать одну и ту же тему по несколько раз, с каждой группой отдельно. Студентам тоже надо было по много раз выступать на лабораторных занятиях и каждый раз получать оценку своих знаний, вместо одного экзамена в конце каждого курса. Возможно, что при уровне знаний студентов 20-х годов такой трудоемкий и кропотливый процесс обучения дал бы положительные результаты, если бы применялся так, как это предусматривалось.

Но в КИНО Дальтон-план совершенно не привился и применялся чисто формально. Вместо обычных матрикулов, в которых профессора ставили отметки на экзаменах в конце каждого курса лекций, нам были выданы большие листы бумаги, целые простыни, тщательно разграфленные. В каждой графе ставилась оценка знаний студента за каждое отдельное занятие. За год профессор мог поставить 8–10 отметок, в зависимости от количества занятий. Дело свелось к тому, что вместо всяких семинаров и собеседований мы вооружались своими листами и просто сдавали по небольшому отрезку всего курса.

Студенты подсмеивались над таким Дальтон-планом. Ходило выражение: «Возьму свою простыню и отправлюсь к профессору... имярек». Преподаватели, по-видимому, так и поняли сущность Дальтон-плана. Никаких собеседований, ни совместной проработки материала не практиковалось, за очень редкими исключениями, когда кто-нибудь из студентов неожиданно проявлял интерес к какому-нибудь историческому вопросу.

Профессора-старики, старожилы доживали свой профессорский век и ко всяким новшествам относились более чем скептически, принимая их чисто формально, лишь бы не получить отставки.

Молодые преподаватели сами очень нуждались в подготовке, им приходилось много заниматься, знакомиться с новой литературой, усваивать новые идеологические принципы, придерживаться определенных установок и указаний. Возиться с Дальтон-планом было некогда.

Уже в конце второго года обучения простыни были отменены, и профессора стали читать обычные лекции, а студенты — сдавать обычные экзамены. Так продолжалось и в последующие годы, до окончания КИНО в 1928 г.

Из старой профессуры я ближе других знала профессора Данилевича. Это был уже совершенно дряхлый, больной старик, нуждавшийся, по-видимому, в самом необходимом. На худом лице сильно выступали огромные вставные челюсти с лошадиными зубами, на носу еле держалось и постоянно падало старомодное пенсне. По требованию начальства, он преподавал на украинском языке, который коверкал, не находил нужных слов, смешил своим произношением. Любимым его словом была «рiжнацiя»6, которой он пересыпал свои лекции. Он вызывал сочувствие и жалость. А в прошлом это был серьезный историк и археолог, он работал еще с Хвойко и Антоновичем, опубликовал несколько ценных работ, в том числе часть археологической карты Киевской области. В КИНО он преподавал русскую историю и руководил кружком археологов, носившим громкое название «Семинара высшего типа по первобытной культуре». Изучалась главным образом Трипольская культура и древнерусские памятники, открытые Хвойко. Студенты, члены семинара, делали доклады, а по сути, просто пересказывали одну из опубликованных статей по указанию профессора. Большего тогда мы сделать не могли.

Русскую историю мы проходили по Покровскому. Как известно, этот автор, один из самых передовых своего времени, анализировал в своих трудах процесс развития экономики и, главным образом, характер общественных отношений в тот или иной период истории7. Для того чтобы разобраться в этом сложном материале, учащиеся должны были хорошо знать фактический материал, представлять себе развитие исторических событий, политическую деятельность главных исторических лиц. Таких знаний трудно было ждать и от студентов, окончивших полный курс средней школы, а тем более от молодежи, еле овладевшей самыми элементарными сведениями в области истории.

Данилевич, придерживаясь принятых установок, изучал с нами только периоды революционных движений. Пытаясь нас просветить, он старался в своих лекциях показать нам «рiжнацiю» между стихийными, народными восстаниями и организованными выступлениями пролетариата в разные эпохи, но это мало нам помогало. Покровский был нам явно не по зубам, мы его жевали с грехом пополам и мучили бедного старика своими нелепыми вопросами и ответами, а потом преподносили ему свои «простыни», которые он старательно заполнял.

Историю средних веков, как тогда называли эпоху феодализма в Западной Европе, читал тоже старый профессор Беркут. Это был молодящийся старичок, из тех, кого называют «мышиный жеребчик». Он красил в лиловатый цвет волосы, эспаньолку и еще довольно бодрые усы, протянутые шнурочком поперек всей физиономии. Кроме этих внешних качеств, он ничем не блистал, и я не могу вспомнить ни одной его лекции, ни одного занятия. Дальтон-план он упростил совершенно и просто назначил дни и часы, когда мы могли появляться к нему со своими «простынями». Задавши несколько самых примитивных вопросов, он ставил отметку и забывал о нас, как и [мы] о нем.

Историю Украины проходили по учебнику Грушевского8. Сначала ее преподавал брат Грушевского, а с третьего курса — Гермайзе.

Брат известного историка был не таким старым, сколько опустившимся человеком. Он поражал своим неряшливым видом и грязной одеждой. В 20-х гг. все были одеты более чем скромно. Приобрести новую одежду было очень трудно и дорого. Многие считали, что бедная, неряшливая внешность делает их ближе к пролетариату. Судя по аромату, кое-кто редко посещал баню. Но Грушевский все же особенно выделялся своей наружностью. Никогда и нигде он не снимал чрезвычайно засаленного, длинного пальто. Его длинные, спадавшие на плечи волосы были настолько грязны, что мы опасались заполучить от него какой-нибудь экземпляр фауны, ногти длиной в 2–3 сантиметра всегда были украшены трауром. Говорили, что он был знающим, квалифицированным историком, но явно плохим педагогом. Лекции его походили на довольно невнятное бормотанье, и мы их почти не слушали, тем более что он читал на том украинском языке, который был свойствен Западной Украине, бывшей австрийской Галиции, а нам в Киеве многие слова и выражения были тогда непонятны.

Гермайзе, преемник Грушевского, был человеком совершенно иного склада. Это был плотный, энергичный брюнет, лет сорока пяти, с резкими чертами лица. По убеждениям — ярый петлюровец-сепаратист, он был членом антисоветской организации СВУ9 и был репрессирован в 1929 или 1930 г. вместе с другими участниками этого сообщества. Конечно, все это стало известно много позже. Студентам он старался привить самую горячую любовь к Украине, терпеть не мог русских и негодовал, слушая ответы на русском языке. Он знал историю и этнографию Украины, толково излагал материал, иногда давал интересные задания. Помню, мне как-то пришлось выступать с докладом об ярмарках на Украине. Живые, своеобразные сообщения современников были настолько яркими, что, даже несмотря на мой русский язык, Гермайзе соблаговолил одобрить мое выступление. Это, впрочем, не помешало ему, как декану факультета, дважды отказать мне в рекомендации для поступления в аспирантуру.

Профессор Раевский деловито и довольно скучно читал основы психологии. Он хорошо знал свой предмет, его лекции были содержательны, но никого не увлекали, и студенты относились к его науке вполне равнодушно.

Из молодых преподавателей хорошо запомнились Николай Перлин, Радзиковский и Либерберг.

Н. Перлин преподавал философию марксизма. Это был высокий, худощавый еврей, с большими темными и умными глазами, всегда печальными. Он страдал тяжелой сердечной болезнью и умер молодым. Это был талантливый человек, глубоко понимавший философские проблемы, обладавший большими знаньями. Ему было чрезвычайно трудно излагать свой сложный материал перед совершенно неподготовленной аудиторией. Он прекрасно понимал, что суть диалектического материализма мало доступна пониманию слушателей. Один только Шура Б. был его полноценным учеником. Остальным студентам он легко и снисходительно ставил удовлетворительные отметки, не утруждая их непосильными вопросами или замечаниями. Он понимал, что они стремились усвоить те крохи знаний, которые им удавалось воспринять на его лекциях. Мы его уважали, как молодого ученого, и относились к нему с теплым чувством, зная о его болезни. Н. Перлин был, пожалуй, самой светлой фигурой на фоне преподавателей того времени. К сожалению, знаний мы у него почти совсем не почерпнули: и он, и студенты совсем не были подготовлены для совместной работы.

Наиболее удачным и, пожалуй, единственно удачным преподавателем был профессор Радзиковский, читавший курс политэкономии. Это был еще молодой лектор, очень живой, энергичный, не лишенный чувства юмора и отлично знавший свой предмет. Он прекрасно понимал степень подготовки студентов и умел войти в полный контакт со своей аудиторией. Только он дал нам четкие, ясные знания в области общественных наук, объяснил значение развития производительных сил и связанной с ними сменой исторических формаций. Благодаря Радзиковскому мы усвоили основы учения Маркса и Ленина в области экономики. Это едва ли не единственные знания, приобретенные в КИНО.

Довольно тщательно готовился к лекциям и молодой преподаватель Либерберг, читавший новую историю западноевропейских стран. Так же, как и в русской истории, изучались только периоды обострения классовой борьбы и революционных движений. Все, что происходило между революциями, было маловажно. Либерберг, по-видимому, еще недостаточно подготовленный для роли профессора, твердо придерживался этих «установок». Мы усердно изучали революцию в Англии, Великую французскую революцию, восстания 1848 г., Парижскую Коммуну и проч. В то же время мы совершенно не представляли себе последовательного развития исторических событий в странах Европы, а тем более за ее пределами. Лекции Либерберга дали нам только беглые, отрывочные знания, совершенно не увязанные между собой.

Не могу вспомнить фамилию молодого преподавателя литературы, который знакомил нас с произведениями советских писателей. Была задана тема о судьбе русской женщины после революции. Я выступила с рефератом о «Виринее» Сейфуллиной. Прошло несколько дней. Вдруг звонок, и на пороге моей квартиры наш молодой литератор с чемоданом в руках. Я крайне удивлена таким визитом. Он объясняет, что должен куда-то ехать читать лекции, а вещи хочет оставить у меня, т.к. не очень доверяет своей квартирной хозяйке. Я растерялась и выразила удивление, что он так доверяет мне, которую знает только по «Виринее». На этот разговор пришел мой муж и предложил гостю унести свой чемодан, поскольку и мы его очень мало знаем. Смущенный «профессор» удалился, а потом стало известно, что его вскоре арестовали. Возможно, он хотел укрыть у нас какие-то компрометирующие документы.

Большим простаком был преподаватель военного дела. Он требовал только обязательного посещения своих лекций, которые по расписанию всегда начинались в 9 часов утра. Никого из студентов в лицо он запомнить не мог, а потому начинал занятия с того, что заставлял всех расписываться на отдельном листе. Сосчитать присутствующих он тоже не догадывался, и мы часто расписывались за отсутствующих. Особенно часто пропускала военное дело Лиза Бачинская, любившая поспать. Но за нее всегда расписывался кто-нибудь из друзей.

И вот, по окончании курса, наш военрук решил премировать самого аккуратного из слушателей. Просмотрев листы с расписками, он пришел к выводу, что только одна Лиза не пропустила ни одного занятия. Он вызвал ее в свой кабинет, объявил ей благодарность и пообещал поместить в стенгазету ее портрет, как лучшей ударницы военной учебы. Лиза была сильно смущена, т.к. товарищи отлично знали, как часто она отсутствовала, а какие-нибудь любители ябед могли бы доставить неприятности как ей, так и тем, кто за нее отмечался. Еле-еле удалось Лизе отказаться от славы и появления в стенгазете. Военрук воспринял ее отказ как проявление девичьей скромности и оставил ее в покое.

Обязательным было обучение одному из иностранных языков, многие выбрали французский. Вообще же, тогда студенты не понимали значения языков и считали их изучение пережитком «проклятого прошлого». Поэтому учились плохо, а уж произношение было совсем невероятным. Коронным номером было всегда выступление Голощука. Это был прекрасный парень из глухого села, очень добрый, приветливый, всегда готовый помочь товарищу, все его любили. Но когда Голощук начинал испускать французские слова, в аудитории начинался гомерический хохот. В его устах французская речь приобретала совершенно сверхъестественное звучание. Вероятно, во Франции он мог бы иметь успех, как один из комических номеров на эстраде.

В 1928 г. мы закончили четырехлетний курс обучения в высшем учебном заведении. Надо признать, что в КИНО мы получили мало знаний, благодаря сумбуру и экспериментам в методах преподавания, из-за отсутствия квалифицированных преподавателей новой школы, из-за исканий и дезорганизованности учебного дела в начале Советской эпохи. Новой интеллигенции еще не было, старая — отмирала.

В дальнейшем студенты КИНО, выпуска 1928 г., должны были много и основательно работать над повышением своей квалификации, знакомиться с исторической литературой, с источниками, прибегать к помощи квалифицированных консультантов.

По завершению курса лекций по всем предметам надо было представить дипломную работу на одну из тем, предложенных преподавателями, по выбору студента. Я написала работу о древнерусских изделиях, найденных при раскопках Хвойко, и подала ее старичку Данилевичу, у которого я все время работала в семинаре по изучению первобытной культуры. Данилевич дал моему произведению отличную оценку и рекомендовал меня для поступления в аспирантуру.

После предъявления дипломной работы студент получал через облоно направление в школу или техникум, где должен был проработать в течение года в качестве преподавателя, затем представить детальный отчет о своей работе, а также оценку ее дирекцией учебного заведения, где он проходил педпрактику. Лишь после этого выдавался диплом об окончании КИНО.

Нескольким студентам было предложено поступить в аспирантуру, но большинство отказалось. Тяга к науке еще не пробудилась, и молодежь считала более существенным приступить к работе, которая лучше обеспечивала и казалась значительно интересней, чем туманное будущее аспиранта.

Мне же было отказано в рекомендации для поступления в аспирантуру, т.к. я почти не принимала участия в общественной работе студенчества и не проявила себя как активный участник коллективных мероприятий. Вместо аспирантуры я получила назначение на должность преподавательницы обществоведения (так тогда назывался предмет, включавший политграмоту, азы политэкономии и немного истории) в агротехникум г. Козельца Нежинского района Черниговской области.

Н. Линка

 

ОР РГБ. Ф. 218. Картон 1403. Д. 10. Машинопись.


Назад
© 2001-2016 АРХИВ АЛЕКСАНДРА Н. ЯКОВЛЕВА Правовая информация